Все мы наслышаны о зверских условиях жизни заключеных ГУЛАГа.
Мы верили в то, что Солженицын сам всё это испытал на себе, сам прочувствовал.
А сейчас прочитал выдержки из писем, которые он посылал из ГУЛАГа жене,
о том как он в действительности сидел, и обалдел.
И это его воспоминания...
Читаем:

Весной 1945 года осужденного Солженицына отправили в Ново-Иерусалимский лагерь.
Это кирпичный завод.
Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, вспоминает Солженицын, явился он в директорский кабинет.

«Офицер? - сразу заметил директор кирпичного завода.
Чем командовали?»
– «Артиллерийским дивизионом!» - отвечаю. (соврал на ходу, батареи мне показалось мало).
– «Хорошо, будете сменным мастером глиняного карьера».
Солженицын признаётся, что, когда все работали, он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал».

4 сентября 1945 года его перевели в лагерь на Большой Калужской
(в Москве).
Здесь ещё на вахте он заявил, что по профессии нормировщик.
Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица «с прямодышашей готовностью тянуть службу» назначили, как он пишет, «не нормировщиком, нет, хватай выше! - заведующим производством, т.е. старше нарядчика и всех бригадиров!»
На этой высокой должности он продержался недолго:
«Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров».
Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика.
«Не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не научившись малярному делу».
Трудна ли была новая работа?
«Нормированию я не учился, а только умножал и делил в своё удовольствие.
У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть».

В лагере на Калужской он находился до середины июля 1946 года, а потом - Рыбинск и Загорская спецтюрьма,
где пробыл до июля 1947 года.
Почти всё время работал по специальности - математиком.
«И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», - с удовлетворением писал он жене.

В июле 1947 года Солженицын объявил себя физиком-ядерщиком, и его перевели из Загорска в Москву в Марфинскую спецтюрьму - в научно-исследовательский институт связи.
Это в Останкино.
В институте кем он только не был - то математиком, то библиотекарем, то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и он признается:
«Этой страсти я отдавал теперь все время, а казённую работу нагло перестал тянуть».

Условия для писательства были неплохие.
Решетовская(жена Солженицына) рисует их по его письмам так: «Комната, где он работает, - с высоким сводом, в ней много воздуха.
Письменный стол со множеством ящиков.
Рядом со столом окно, открытое круглые сутки…».

О распорядке дня в Марфинской тюрьме, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности, лишь 2 вещи:
«12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству».
Вообще же за весь срок нигде, кроме этого места, рабочий день у него не превышал 8-и часов. Картину дополняет Н. Решетовская:
«В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии.
Утром и вечером гуляет под липами.
А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол».

И ЭТО ВСЁ В ГУЛАГЕ!?
Недурно устроено, и место в общежитии в просторной комнате с высоким потолком, с большим окном.
Отдельная кровать (не нары), рядом - тумбочка с лампой.
«До 12 часов Саня читал, а в 5 минут 1-го надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт».
Оперу Глюка «Орфей в аду»…

Кормили, по словам самого Солженицына, так: «400 г белого хлеба, а черный лежит на столах», сахар и даже сливочное масло, одним 20 г, другим 40 ежедневно.
Л. Копелев (диссидент) уточняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из 3-х блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка.
А время-то стояло самое трудное - голодные послевоенные годы…

Солженицын весь срок получал от жены и её родственников вначале еженедельные передачи, потом - ежемесячные посылки.
Кое-что ему даже надоедало, и он порой привередничал в письмах:
«Сухофруктов больше не надо…
Особенно хочется мучного и сладкого.
Всякие изделия, которые вы присылаете, - объедение».
Жена послала сладкого, и вот он сообщает:
«Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку…»

Страстью Солженицына в заключении стали книги.
В Лубянке, например, он читает таких авторов, которых тогда, в 1945 году, и на свободе достать было почти невозможно: Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова.
«Библиотека Лубянки - её украшение.
Книг приносят столько, сколько людей в камере.
Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!»
А в Марфинской спецтюрьме Солженицын имел возможность делать заказы даже в главной библиотеке страны - в Ленинке.

«Тюрьма открыла во мне способность писать, - рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, - и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть».

Свидания с родственниками проходили на Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда арестантов доставляли из других мест заключения.
Н. Решетовская так описывает одно из них:
«Подъехала никакая не «страшная машина», а небольшой автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не похожие на заключенных.
Тут же, ещё не войдя в клуб, каждый из них подошел к своей жене.
Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько передали друг другу из рук в руки свои письма, которые таким образом избежали цензуры».

Вот каков он, оказывается, настоящий, а не книжный ГУЛАГ!

Петр Алешкин