Несмотря  на  все  ее  усилия,  "Украина"  и  "украинец" дальше страниц
партийной прессы  не  распространялись. Было  ясно,  что  без чьей-то мощной
поддержки чужое имя  не привьется. Возникла мысль ввести его государственным
путем. У кого она возникла раньше, у галицких украинофилов или у австрийских
чиновников  - трудно  сказать. Впервые, термин "украинский" употреблен был в
письме императора Франца Иосифа от  5 июня 1912 г. парламентскому русинскому
клубу в  Вене.  Но  поднявшиеся толки, особенно в польских  кругах, вынудили
барона  Гейнольда,  министра  внутренних  дел,  выступить  с   разъяснением,
согласно  которому   термин   этот   употреблен   случайно,   в   результате
редакционного   недосмотра.   После    этого   официальные   венские   круги
воздерживались  от  повторения  подобного  опыта   {161}.  Только  в  глухой
Буковине, откуда вести не проникали в широкий мир, завели, примерно  с  1911
г., обычай требовать от русских богословов, кончавших семинарию, письменного
обязательства: "Заявляю,  что отрекаюсь от русской народности, что отныне не
буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем". Священникам,
не подписавшим такого документа, не давали прихода {162}.
     В 1915 г., членам австрийского правительства представлена была записка,
отпечатанная  в  Вене  в  небольшом  количестве  экземпляров  под  заглавием
"Denkschrift    ber  die   Notwendigkeit  ausschliesslichen  Gebrauches  des
Nationalnamen 'Ukrainer'".
     Австрийцев   соблазняли   крупными  политическим   выгодами,   могущими
последовать  в результате  переименования русинов в  украинцев. Но имперский
кабинет не прельстился  такими доводами. Весьма возможно, что на его позицию
повлияло выступление  знаменитого  венского  слависта  академика  Ягича.  "В
Галиции, Буковине,  Прикарпатской Руси, - заявил Ягич, - эта терминология, а
равно  все украинское  движение, является  чужим растением, извне занесенным
продуктом  подражания...   О  всеобщем   употреблении  имени  "украинец"   в
заселенных  русинами  краях  Австрии  не  может  быть  и  речи; даже господа
подписавшие меморандум едва ли были  бы в состоянии утверждать это,  если бы
они не хотели быть обвиненными в злостном преувеличении" {163}.
     Другая  подобная  же  попытка относится  к  1923  году,  когда  Галиция
находилась в составе возродившегося  польского  государства. Исходила она от
Наукового Товариства им.  Шевченко во  Львове,  которое особым  меморандумом
просило отменить запрет, наложенный кураторией львовского учебного округа на
названия "Украина" и "украинец"  в отношении Галиции и русинов {164}. Демарш
этот, так же, как в 1915 г., никакого  успеха не имел. Утвердили и узаконили
за  Галицией название Украины большевики, в 1939  г., после  раздела  Польши
между  Сталиным  и Гитлером.  Они еще  задолго  до  захвата  Галиции  начали
именовать ее "Западной Украиной", что оказалось чрезвычайно удобным  с точки
зрения последовавшего "воссоединения".
     Но не только по именам, а и по крови, по  вере,  по культуре, Галиция и
Украина  менее близки  между собой,  чем Украина и Белоруссия, чем Украина и
Великоруссия.  Из  всех  частей  старого  киевского   государства,  Галицкое
княжество раньше и прочнее других  подпало под иноземную власть и добрых 500
лет пребывало под Польшей. За эти  500  лет ее  русская природа  подверглась
величайшим  насилиям  и испытаниям. Ее колонизовали  немецкими, мадьярскими,
польскими  и иными нерусскими выходцами. Особенно жестоким был их наплыв при
Людовике Венгерском, когда Галиция (Червонная Русь) отдана была в управление
силезскому князю Владиславу Опольскому, человеку совершенно онемеченному. Он
роздал немцам  и венграм множество  урядов, земельных владений,  населил ими
русские города, развил широкую сельскую колонизацию, посадив на  галицийския
земли  немецких  крестьян  дав  им  важные  льготы по  сравнению с  коренным
населением. Пусть не этим "привилегированным" удалось онемечить  галицийцев,
а сами  они  руссифицировались,  но с  тех пор в жилах  галичан течет немало
чужой крови.
     К  расовым  отличиям  надлежит прибавить отличия  религиозные.  Галиция
первая из древних русских земель отступила от православия и приняла Унию.
     Наконец,  язык ее  совсем не тот,  что в  Надднепрянщине.  Даже  наспех
созданная "литерацка мова",  объявленная общеукраинской,  не способна скрыть
существования двух языков, объединенных только орфографией.
     Это нетрудно  установить, положив книжки Квитки-Основьяненко, Шевченко,
Марко  Вовчка рядом с произведениями Вагулевича, Гушалевича,  Ивана Франко и
других галицийских писателей. До последней четверти XIX века, ни галицийская
литература на Украине, ни украинская в Галиции  - не были известны. Взаимное
ознакомление началось  после  того,  как возникло  общеукраинское  движение.
Только тогда  в  Галиции стали  популяризировать  Шевченко,  а на  Украине -
русинских авторов.
     Известный  историк  литературы  А.  Н.  Пыпин  в   свое  время   писал:
"Галицийской литературе  не  принадлежат  произведения  той нашей литературы
малорусской,  которая  развивалась  уже  в периоде  разделения  западного  и
восточного края южной Руси, под влиянием жизни и образованности общерусской.
Начиная  с  Котляревского и  даже  еще  раньше,  условия  нашей  малорусской
литературы  были  уже   иные,  чем  условия  книжности   галицко-русской,  и
произведения  малорусские  усваиваются  галичанами опять с  известной  долей
искусственности". То же утверждает и Драгоманов, полагающий, что галицкую  и
украинскую литературы  "треба вважати, коли не за  зовсим окремы, то же дуже
одминны одна вид другой" {165}.
     Нельзя забывать и о школе. Украина училась в общерусских школах, читала
русския   книги   и  впитывала   русскую  образованность,  Галиция   училась
по-польски, а потом, в XIX  веке,  по-немецки. Несмотря на  сильное развитие
руссофильства, во второй половине XIX  века,  каждый  образованный галичачин
гораздо  меньше  имел понятия  о  Пушкине,  Гоголе,  Лермонтове,  Гончарове,
Толстом,  Достоевском,  чем  о Мицкевиче, Словацком, Выспянском,  Сенкевиче.
Замечено, что даже сведения о России и  Украине почерпались галичанами, чаще
всего,  из  немецкой  печати.   Удивительно  ли,   что  ко  многим  вопросам
кардинальной важности украинцы и галичане относились и относятся по-разному?
Трудно,  например,  найти  образованного  украинца,  который бы  порицал кн.
Владимира Святого за насаждение на Руси византийской культуры. Для галичан -
это одиозная  личность.  Он для  них,  прежде всего, не  "святой",  а только
"великий", а историческая его миссия всячески осуждается:  он дал Руси не ту
веру и не ту культуру, которую следовало бы...
     "Лихий  вплив (влияние)  православного Царьгороду  не  дав нашим  силам
сконсулидуватися, выкликував революции, деморализував тим  самым населення".
Так писал о. Степан С. Шавель в канадской  газете  "Украинськи Висти" {166}.
Царьград и Москва - два злых гения. "Москва вчила нас,  як бунтуватися проти
гетманив,  Царьгород бунтував одного  князя проти другого. Ни вид Москви, ни
вид Царьгороду ничого  доброго ми не навчилися, бо сами вони  ничого доброго
не посидали. Ни Царьгород, ни Москва  не посидали  принципив на  яких моглаб
була развинути украинська культура". Галичане не  любят культурного прошлого
южной  Руси.  Нелюбовь  эту  можно  встретить  не только в писаниях простого
униатского  священника,  но  на  страницах ученых  произведений  галицийских
профессоров, вроде Омельяна Огоновского.
     С  тех  пор,  как  после  раздела  Польши  Галиция  перешла под  власть
Австро-Венгрии, она представляла глубокую  провинцию, где  племя русинов или
рутенов, как его  называли  австрийцы,  насчитывавшее в  XIX в.  менее  двух
миллионов  душ, жило вперемежку с поляками. Преобладающее, попросту  говоря,
господствующее положение принадлежало полякам. Они были и наиболее богатыми,
и наиболее образованными; представлены, преимущественно,  помещиками,  тогда
как  русины  почти  сплошь  крестьяне  и  мещане.  Драматический  момент  во
взаимоотношениях между  Русью и Польшей заключается  в том, что там, где эти
две   народности  тесно  сожительствовали  друг   с  другом,  первая  всегда
находилась  в  порабощении и в подчинении  у  второй.  Русинская  народность
стояла накануне полной потери  своего  национального обличья. Все,  что было
сколько-нибудь интеллигентного и просвещенного (а это было, преимущественно,
духовенство), говорило и писало по-польски.
     Для богослужебных целей имелись книги церковнославянской печати, а  все
запросы  светского   образования  удовлетворялись   исключительно   польской
литературой.  Путешественники посещавшие Галицию  в 60-х годах отмечают, что
беседа в доме  русинского духовенства, во  Львове  велась не иначе,  как  на
польском языке.  И  это  в  то время,  когда  в Галиции  появились  признаки
"пробуждения" и начали говорить о создании  собственного языка и литературы.
Что же было в первой половине столетия, когда ни  о каких национальных идеях
помину не  было? Лучше всего об этом рассказывают  сами галичане. Перед нами
воспоминания Якова Головацкого {167} - одного из авторов знаменитой "Русалки
Днестровой". Он происходил из семьи униатского священника и признается,  что
отец с  матерью всегда говорили по-польски и только с детьми по-русски. Отец
его  читал  иногда  проповеди  в  церкви  "из  тетрадок  писанных  польскими
буквами".  "В то время, говорит  Головацкий, - почти никто из священников не
знал русской скорописи. Когда же отец служил в Перняках, и  в  церкви бывала
графиня с дворскими паннами,  или кто-нибудь из  подпанков,  то отец говорил
проповедь по-польски".  Самого  Головацкого отец учил грамоте  "по печатному
букварю церковнославянской  азбуке  -  то называлось  читати  по-русски,  но
писати по-русски  я  не научился, так  як ни отец, ни дьяк не  умели  писати
русскою скорописью". Тот же Головацкий рассказывает эпизод из времени своего
пребывания  во  львовской  семинарии.  Власть  польского  языка  и  польской
культуры  выступает   в   этом   рассказе  с   предельной  выразительностью.
"Пасторалисты  дали  себе слово  не говорить  проповедей, даже  во львовских
церквах  иначе,  только  по-русски.  Плешкевич  первый   приготовил  русскую
проповедь для городской церкви, но  подумайте, якова была сила предубеждения
и обычая! Проповедник вышел на амвон, перекрестился, сказал славянский текст
и, посмотрев на интеллигентную публику, он не мог произнести русского слова.
Смущенный до крайности, он взял тетрадку и заикаясь ПЕРЕВОДИЛ свою проповедь
и  с трудом кончил оную.  В семинарии решили,  что во Львове нельзя говорить
русских проповедей, разве в деревнях".
     Таких случаев робости было не мало. Когда Добрянский составил для своих
слушателей  грамматику старославянского языка, он  издал ее  (в 1837  г.) по
польски, и только в 1851  г, вышла она в русском переводе по просьбе "собора
ученых  русских" собравшегося  во  Львове в 1848 г.  Статья  его о  введении
христианской веры на Руси тоже напечатана была по-польски (1840  г.) и потом
уже по-русски (1846).
     Ни  о каком  знакомстве  с русской литературой говорить  не приходится.
Русския  книги  знакомы  были   немногим  находившим   их   лишь  в  больших
библиотеках,  либо  получавших  по  знакомству   из  России  от  Погодина  и
Бодянского.  То  же  и   с  малороссийской  книгой.  Несмотря  на   то,  что
нарождавшаяся   украинская  литература   имела   к   тому   времени,   кроме
Котляревского, Гребенки,  Гулака,  также  Квитку,  Кулиша и Шевченко, она не
была известна в Галиции. Знакомство с нею  состоялось значительно позднее, в
результате долгих  усилий  общеукраинских  деятелей.  Русинское самосознание
спало  глубоким сном  и  народ  медленно, но  неуклонно  вростал в  польскую
народность.
     Здесь   не   место   рассказывать,  как  произошло   его   национальное
пробуждение. Тут и неизменные собиратели народных песен -  Вацлав Залесский,
Лука  Голембиевский, Жегота Паули  (все сплошь поляки); тут же и  знаменитая
"Русалка  Днестрова"  -  первый  литературный сборник на русинском  наречии,
вышедший в 1837 году.
     Важно  - что  это было за пробуждение?  Ответ дан  давно, о  нем  можно
прочесть даже у Грушевского.
     Пробуждение было <i>русское</i>.
     Во  всех  австро-венгерских  владениях,  населенных осколками  русского
племени  - в Галиции, в Буковине, в Угорской Руси - национальное возрождение
понималось как возвращение к общерусскому языку  и к  общерусской  культуре.
Затираемое  поляками,  венграми,  румынами, немцами, население  этих  земель
стихийно   тяготело   к   России,   как  к   своей  метрополии.   Совершенно
гипнотизирующее  действие  произвело  на  него  движение  стотысячной  армии
Паскевича  в 1849 г.,  шедшей  на  подавление венгерского восстания. Она  не
только   ослепила  его  своей   мощью   и   окружила  образ   России  нимбом
непобедимости, но простой народ, живший в деревнях  и местечках, был глубоко
взволнован тем,  что вся эта армада  говорила на совершенно  понятном, почти
местном  языке.  Для  угорских русин,  пришествие  русских  было  величайшим
торжеством.
     Придавленные  мадьярским  засильем,  они  видели  в  Паскевиче   своего
освободителя. Среди них давно уже началось брожение против мадьяр, и один из
деятелей  этого движения  - Адольф Добрянский, вынужден  был даже  бежать  в
Галицию, где его застал приход  русской армии. Добрянскому удалось  добиться
назначения  его императорским австрийским  комиссаром при русской  армии,  в
каковом звании он и прибыл к себе на родину. По его  инициативе была послана
в  Вену  депутация с  изложением  национальных  нужд  угорских  русинов  - с
просьбой о  выделении  их земель в  особые "столицы",  с учреждением  в  них
местной  русинской администрации  и русского языка в  управлении и  в школе.
Просили  даже  основать  в  Унгваре русскую академию. Император,  напуганный
венгерским восстанием и видевший, в тот момент, в русинах своих естественных
союзников, на  все отвечал согласием. Добрянский  был назначен "над-жупаном"
(наместником)   четырех   столиц,    учредил    русскую    гимназию,   завел
делопроизводство  на  русском языке  и широко повел распространение  в  крае
русской культуры.  Ни малейших колебаний в  выборе между неразвитым  местным
наречием и русским литературным языком не  существовало. Закарпатская Русь с
самого начала встала на путь общерусской культуры. То же наблюдалось в более
глухой, неразвитой Буковине, совсем лишенной собственной интеллигенции.
     Но продолжался этот ренессанс недолго.  Как только венгерское восстание
кончилось, как только австрийское  правительство  помирилось с  мадьярами  и
венгерская  аристократия  снова  приобрела влияние в государственных  делах,
началось  преследование  всего  русского.  Сам  Добрянский был  устранен,  а
местная интеллигенция подверглась гонению.
     Что же касается Галиции, то там произошло подлинное чудо.  Несмотря  на
многовековое вытравливание всякой памяти  о ее русском  прошлом, несмотря на
усиленную иноземную колонизацию, в  ней восторжествовало руссофильство. Хотя
там сделана была попытка разработки местного наречия, но никто иной, как сам
Яков  Головацкий,  инициатор этого  дела, пришел к  заключению о  ненужности
таких опытов, при наличии развитого русского языка.
     Для него, как и  для подавляющого большинства культурных галичан, выбор
предстоял  не между  местным русинским  наречием и  русским языком,  а между
польским  и  русским.  Галичанин  должен быть  либо  поляком, либо русским -
среднего  нет.  Стали  издаваться  газеты  на  русском языке.  Одной из них,
"Слову",  выпала  роль  столпа,   вокруг  которого   стали  собираться   все
"москвофилы".  Редактировал ее Яков  Головацкий. Разумеется, язык как  этой,
как  и  других  газет  оставлял  многого  желать  с   точки  зрения  русской
грамотности, но редактора и писатели старательно работали над овладением ею.
В. Дзедзицкий выпустил брошюру: "Как малороссу в один час научиться говорить
по-русски".  Еще  в 1866 г.  в  "Слове"  появилась  статья,  рассматривавшая
русинов и  русских как  один  народ и  доказывавшая, что между  украинцами и
великороссами  нет  никакой  разницы. Вся  Русь,  по  словам газеты,  должна
употреблять  единый  литературный русский  язык. Статья эта сделалась как бы
манифестом  "москвофилов".  Кроме Якова Головацкого, к  ним примыкало немало
видных людей, из коих  необходимо особо упомянуть Наумовича, бывшего сначала
польским  патриотом, а  потом прошедшего тот же путь,  что и Я. Головацкий -
через увлечение галицийским народничеством к москвофильству.
     Причины   подобного   тяготения   к  России   в  стране,  где  польское
просвещение, польский  язык сделали  такие успехи и  где интеллигентный слой
людей представлен исключительно униатским духовенством, были бы необъяснимы,
если  бы не  церковно-славянский  язык. Униатская  Церковь  служила на  этом
языке,  и  он-то спас  галичан  от  окончательной полонизации.  Он постоянно
напоминал  о  едином  русском  корне,   о  прямой  преемственности  русского
литературного языка с языком киевской Руси. Вот почему вожаки украинства так
ненавидели и ненавидят "церковнославянщину".
     Москвофилы  не  ограничились пропагандой русского языка и  культуры, но
начали проповедь полного объединения  Галиции с Россией, по  каковой причине
их   прозвали   также   "объединителями".  Они  заводили  связи   с  русским
образованным  обществом,  главным  образом через М.  П. Погодина,  выпускали
русские книги, издали сочинения Пушкина,  а  в  конце 90-х  годов во  Львове
образовалось литературное общество имени А. С. Пушкина. Инициаторы движения,
вроде  Головацкого,  Плещинского,  Наумовича,  до  такой степени  прониклись
сознанием необходимости слияния русин  с русскими,  что  сами, впоследствии,
переселились   на   жительство   в   Россию,   где   продолжали   заниматься
научно-литературной деятельностью.
     Сколь  велико  было руссофильство галичан  во второй половине XIX века,
свидетельствует  "сам"  Грушевский.  "Москвофильство,  -  по его  словам,  -
охватило почти  всю тогдашнюю интеллигенцию Галиции, Буковины и закарпатской
Украины"   {168}.   Другим   свидетельством   может   служить   деятельность
Драгоманова. Сам он, хоть и не проживал  в Галиции (за исключением короткого
времени),  но  следил  за  нею внимательно,  и  когда  убедился во  всеобщих
симпатиях к России,  стал через своих друзей и  единомышленников учреждать в
Галиции  русския  библиотеки  и  распространять русскую  книгу.  "Смело могу
сказать,  говорил  он  впоследствии,  -  ни  один  московский славянофил  не
распространил  в  Австрии  столько   московских  книг,  как  я,  'украинский
сепаратист'". Преследуя, в первую голову, задачу социалистической пропаганды
и просвещения, и не  будучи  узким националистом, он понял,  на каком  языке
можно успешнее всего добиться  результатов  в этом направлении. В 1893 г. он
обращал внимание своих надднепрянских читателей на факт неизменного перевеса
москвофилов на  всех выборах в Сейм  и в Рейхстаг. До  самой  войны  1914 г.
москвофильство  пользовалось симпатиями БОЛЬШИНСТВА галичан и если бы не эта
мировая  катастрофа,  неизвестно, до каких  бы размеров  разрослось  оно. Но
аресты  и  избиения  в  начале  войны,  а  особенно  после  кратковременного
пребывания  в Галиции русских войск, нанесли ему  тяжелый удар. Русофильская
интеллигенция   оказалась   уничтоженной   {169}.   Морально   ее   доконала
большевицкая революция в России, открыто принявшая сторону самостийнического
антирусского меньшинства.
     Это  антирусское меньшинство  называлось  "народовством", но, как часто
бывает  в  политике,  название  не только не выражало его сущности,  а  было
маской,   скрывавшей  истинный   характер   и  цели   объединения.   Ни   по
происхождению, ни  по духу,  ни по роду деятельности оно не было народным  и
самое бытие свое получило не от народа, а от его национальных поработителей.
     Поляки, истинные  хозяева  Галиции,  были чрезвычайно  напуганы  ростом
москвофильства.  Пользуясь  своим  первенствующим  положением  и  связями  с
австрийской бюрократией, они сумели  внушить венским кругам боязнь опасности
могущей произойти для Австрии от  москвофильского движения и  требовали  его
пресечения. Австрийцы вняли.
     Какого-нибудь твердого взгляда на галичан в Вене до тех пор не было; до
середины 30-х годов их просто не замечали. Когда вышла "Русалка Днестровая",
директор австрийской полиции  Пейман воскликнул: "Нам  поляки создают хлопот
по  горло, а эти глиняные головы  хотят еще похоренную  рутенскую народность
возрождать"! Но вскоре "рутенская" народность пришлась кстати.
     В 1848  г., когда польское движение  приняло угрожающий  для австрийцев
характер, галичане были натравлены на поляков.  Такое же  натравливание едва
не произошло  в  1863 г., когда галичанам было сказано, что пора  "den Herrn
Polen  einbeizen".  Каждый  раз  такое обращение  к  русинам  сопровождалось
ласками  и предоставлением различных привилегий.  В 1848  г., по  инициативе
австрийцев была  создана "Головна Руска  Рада" -  некое  подобие  русинского
парламента. Рада издавала "Зорю Галицкую" и основала Народный  Дом в Львове,
но,  будучи  искусственно  порожденной, просуществовала недолго. В  1851  г.
полякам  удалось  сговориться  с  австрийцами,  и те перестают  поддерживать
русинов.  Рада  распадается.  Эта  слабость и  безпомощность  перед поляками
усиливала москвофильское движение.
     Особенный подъем  русских  симпатий начался с  1859 г.,  когда  полякам
удалось  захватить управление Галицией  полностью в свои  руки  и  встать  в
качестве средостения между русинами и австрийским правительством.
     Назначенный  наместником  Галиции  польский  граф   Голуховский   повел
систематическое  преследование всего, что мешало полонизации края.  Жертвами
его стали,  прежде  всего, деятели руссофильской  партии, в частности  Я. Ф.
Головацкий, занимавший с  1848 г. кафедру  русского  языка  и  литературы во
Львовском университете. Голуховский вытеснил его  не только из университета,
но  удалил, также, из двух  львовских  гимназий  и  запретил  к употреблению
составленные   им  учебники.   В   значительной   мере  под  влиянием   этих
преследований,  Головацкий  переселился в 1867  г. в  Россию,  где  сделался
председателем комиссии для разбора и издания древних актов в  Вильне. Такова
же судьба некоторых других видных руссофилов, вроде Наумовича. Но наибольшее
впечатление на  русинов  произвел выдвинутый Голуховским  проект  введения в
галицкой  письменности  латинского  алфавита,  так  называемого  "абецадла",
грозившего им окончательной  полонизацией.  Все  русское  с этих  пор  стало
пользоваться особенной популярностью, а русская азбука и церковно-славянский
язык стали знаменем в борьбе с воинствующим полонизмом.
     Поляки, впрочем, скоро  поняли,  что  полонизация  галичан  в  условиях
Австрийской Империи -  дело нелегкое. Нашлись  люди,  доказавшие, что оно  и
ненужное.  Украинизация  сулила  больше выгод;  она не  столь  одиозна,  как
ополячивание, народ легче на нее поддается, а сделавшись украинцем  - уже не
будет русским.
     В этом  духе началась обработка  венского  правительства, которому идея
украинизации   нравилась  тем,  что  позволяла  перейти  из  оборонительного
положения в наступательное.
     Обрусение галичан чревато было опасностью  отделения края, украинизация
не  только  не  несла  такой  опасности, но  сама  могла  послужить  орудием
отторжения  Украины  от России и  присоединения  ее к Галиции. Полагали, что
хорошей  приманкой в этом отношении станет конституция  1868 г.,  по которой
все населявшие Австрийскую  Империю  национальности получили  равноправие  и
культурную автономию.  Галичанам  ставилась задача:  прельстить Украину этой
конституцией.  "Русско-украинское  слово, -  писал  львовский  профессор  О.
Огоновский, - замолкло  в южной России и пользуется  мирным приютом только в
монархии  австро-венгерской,  где  конституция  дает  отдельным  народностям
свободу оберегать исконные народные права".
     Австрийцы,  по-видимому,  до   такой  степени   увлеклись   мечтами  об
отторжении  Украины,  что  с течением  времени возникла  идея  подыскать для
будущего  украинского королевства  достойного  кандидата на  трон,  какового
нашли в лице принца Вильгельма Габсбургского, названного Василем Вышиванным.
В  Вене  и  в  Львове  заинтересованные  круги убедили  "Василя" перейти  из
латинского   обряда   в   Унию.   Сам   наследник   австрийского    престола
Франц-Фердинанд принял горячее участие в этой авантюре.
     Как  только  польский  план в  Вене  получил санкцию, в  Галиции тотчас
возникла "народная" партия в противовес "объединителям" (москвофилы) и целый
вспомогательный аппарат  в  лице  О-ва "Просвита", газет  "Правда",  "Дило",
"Зоря", "Батькивщина" и многих других.
     Ядро и основу "народной" партии  составило униатское духовенство. Уния,
в  свое  время, задумана была в целях денационализации  подвластного  Польше
русского населения,  но  цели  своей  не достигла. Через несколько поколений
после насильственного обращения, галицкое население стало рассматривать свою
новую   Церковь,  как   "национальную",  отличную   от   польской.   Но   то
обстоятельство,  что  униаты находились  в  юрисдикции  Ватикана,  испытывая
постоянное влияние иезуитов, венских и краковских  папских миссий,  не могло
не наложить  печати на галицкое духовенство.  Оно не могло  выйти  из  русла
общественно-политических  идей  католицизма  и  сделалось  распространителем
ультрамонтанства в крае. Особенно ревностно служил этим целям "Русский Сион"
-  орган львовских церковников. Он же стал одним из органов  "народовства" и
даже начал с некоторых пор печататься в типографии "Наукового Товариства им.
Шевченка", а  о.  Качали,  политический руководитель униатского духовенства,
сделался  председателем  этого  "товариства"  -  любимого детища народовской
организации.  "Правда",  главный  орган   народовцев,  не  только  оказывала
всяческое  почтение  "Русскому  Сиону",  но  в  1873   году   распространяла
предвыборный  манифест  клерикалов.  Немало  молодых  людей  из  духовенства
вступило в ряды народовцев.
     Светская  народовская  интеллигенция  чрезвычайно довольна  была  таким
союзом.   Драгоманову  приходилось   неоднократно   слышать   от   львовских
украинофилов,  что Уния - "саме украинська вира  бо вкупи и православна и не
москивська". Эта  светская  интеллигенция представлена  была большею  частью
поэтами, литераторами, учителями, чиновниками. Среди них встречалось не мало
поляков,   умело  прикидывавшихся   друзьями  галицийского  народа  и  рьяно
поддерживавших украинизацию.
     Уже    из     этих     кратких    сведений     можно    заключить    об
общественно-политическом  и культурном  лице  народовства.  Оно задумано как
строго   охранительное,  с  точки  зрения  австрийской  государственности  и
польских аграриев. Униатское ультрамонтанство придало ему колорит, явившийся
полной неожиданностью для Драгоманова, стремившегося изо всех  сил в Галицию
- обетованную землю свободы. Как раз  в тот год, когда ему удалось вырваться
из фараонской России, в Галиции разыгрался любопытный эпизод. Туда пришло из
Праги  новое двухтомное  издание "Кобзаря", в которое  попали  стихи и поэмы
дотоле  неиздававшиеся.  Это  было в  пятнадцатую годовщину смерти Шевченко.
Нынешний читатель, знающий, каким ореолом святости окружен у галичан "пророк
и мученик УкраиныРуси", подумает,  что "Кобзарь" был встречен с  колокольным
звоном.  Встреча,  однако, вышла совсем  иной. Весь клерикальный Львов кипел
возмущением.  Требовали отмены вечеров  и празднеств, назначенных  по случаю
траурной годовщины. Профессор  Омельян Огоновский написал в "Русском Сионе":
"Заявляю публично, що если бы я був знав, що в Станиславови устрояется вечер
в память  Шевченко, то бувбим учеником моим таки из  кафедри заказав удил  в
том брати".
     Причина  такой  реакции  заключалась  в  стихах  "апостола", совершенно
неприлично звучавших для церковного уха: "Все брехня: попи й цари". Или:
     . . . . . будем, брате,
     3 багряниць онучи драти,
     Людьки з кадил закуряти,
     "Явленными" печь топити,
     Кропилами будем, брате,
     Нову хату вымитати.
     Атеизм  Тараса Григорьевича был  замечен  еще  в  России,  где на  него
составили,  однажды, протокол по поводу  богохульных  речей. Максимович  сам
рассказывал Костомарову, что  под Каневым  Шевченко держал речь  в шинке про
Божию Матерь, называя ее "покрыткой" и отрицая непорочное зачатие. Поэма его
"Мария", написанная, видимо,  под впечатлением пушкинской Гаврилиады, вполне
подтверждает наличие у  него  таких взглядов. Особенно возмутила Огоновского
сцена с Архангелом Гавриилом, когда он "у ярочку догнав Марию...".  Едва ли,
однако, не самыми одиозными были стихи о Папе Римском:
     На апостольском престоле
     Чернец годованый сидить.
     "Одно еще було отрадою нашою, - писал Огоновский, - що у нас не було до
сих пор контррелегийных  (антирелигиозных) писем  в  языци руським.  Теперь,
однако, и тии появились, а то в роди поэзий шевченковских".
     Обнаружив  в этих "поэзиях" "много такого, що вири  й  моральности есть
шкодливе" - клерикалы обрушились  на общество "Просвиту", главного виновника
пражского издания  "Кобзаря" и распространителя его в Галиции.  И тут воочию
стало  ясно, кто хозяин народовского  движения.  "Просвита"  вела  себя, как
провинившийся школьник и робко оправдывалась, ссылаясь  на то,  что Шевченко
не  католик  и   не  знает  хорошо   догматов.  Ссылались  на  его  душевную
неуравновешенность,  как  результат  перенесенных  в  ссылке  страданий,  но
"поэзий" своего  пророка  никто и не думал  защищать. В  умаление своей вины
"Просвита"  указала  на  то, что  вредное  влияние  шевченковских  стихов на
юношество сведено к минимуму,  благодаря разделению "Кобзаря" на два тома. В
первом собрано все,  что народ может читать без вреда для своего умственного
и  нравственного  здоровья,   и,  только  во  второй  том  попали  "опасныя"
произведения. Но второй том выпущен в  меньшем количестве экземпляров, стоит
гораздо дороже, и продавать его будут не всякому, а так сказать, "смотря  по
человеку". Шевченко  оказался поделенным на  две части  - одну для профанов,
другую для посвященных.
     Опасен он был и такими поэмами,  как "Гайдамаки", где воспевается резня
польских панов  украинскими  мужиками.  Мотив  ненависти  крестьян  к  барам
совершенно  был  неприемлем  для  Галиции,  и Шевченко стали  причесывать  в
местном  вкусе.  Когда  львовское  народовство  не  определилось  еще  и  не
сформировалось, галицкия газеты вроде "Меты",  "Вечерныци", помещая статьи о
певце "казацкоукраинской республики" и рисуя его пророком  восстания  против
Москвы,  не  забывали всегда прибавлять - "и  Польши".  Но уже к  концу 60-х
годов, особенно после образвания  общества "Просвита", Польша  изымается  из
подобных контекстов. В  книжке  Ом.  Петрицкого  "Провидни идеи в письмах Т.
Шевченко", выпущенной в 1872 г., поэт представлен только, как враг Москвы. В
1877 г., в "Газете Школьной", тот же Петрицкий писал: "Шевченко був отвертим
противником России и ии  панування над  Украиной". Но  ни  о Польше,  ни  об
Австрии,  владевшей изрядным  куском территории, которую  Петрицкий именовал
тоже Украиной, не сказано ни слова.
     По  свидетельству  Драгоманова,  на   всех  вечерах  и  концертах,  где
декламировались стихи  Шевченко,  на  всех чтениях  для  народа,  можно было
заметить строгий отбор:  все антипольское,  антиклерикальное,  антипомещичье
устранялось. Допускалось только антимосковское.
     Случай  с "Кобзарем" был полной неожиданностью для Драгоманова,  и  уже
тогда раскрылись у  него  глаза на народовство,  названное  им  впоследствии
"австро-польской победоносцевщиной".  Вместо свободы мысли, слова, совести и
всех  демократических  благ,  ради  которых  покинул  родину,  он  увидел  в
конституционной стране такой вид нетерпимости и зажима, который хуже цензуры
и  административных  запретов. Церковный  контроль над умственной жизнью был
ему особенно тягостен,  он  полагал, что религия и  общественно-политическая
жизнь - две  сферы, которые не должны соприкасаться. В украинском вопросе он
особенно  стремился  к исключению  каких бы  то ни было  религиозных  тем  и
мотивов. Но не так думали львовские "диячи".
     Церковное  влияние им представлялось важнейшим  политическим рычагом. В
продолжении второй  половины XIX века, в  Галиции шла  деятельная  работа по
перестройке  Унии  на латинское  католичество.  Возникшая  в  XVI  веке, как
ступень к переходу от православия в католицизм, она  теперь, через 300  лет,
собиралась как бы завершить  предназначенную ей миссию. Инициатива исходила,
конечно,  от польско-австрийских  католических  кругов  и от  Ватикана. Само
собой  разумеется, что государственно-краевая польская власть всемерно этому
содействовала. Дошло  до открытой  передачи одного  униатского  монастыря  в
ведение  иезуитов.  П. Кулиш  выпустил, по этому поводу,  брошюру в  Вене  с
протестом против  возобновления католического  Drang  nach Osten  в Галиции;
энергично  восстали  и "москвофилы". Но  среди народовцев началось брожение.
Сначала, большинство было явно против церковной реформы и посылало совместно
с москвофилами специальную депутацию в Вену для выражения  протеста, однако,
под  натиском   реакционного  крыла   возглавлявшегося   "Моисеем  львовских
народовцев" Володимером Барвинским,  оппозиция большинства была сломлена и к
концу  80-х годов отказалась  от  противодействия реформе. Только  небольшая
группа,  собравшаяся вокруг  газеты "Дело" - "щось  бормоче  проти ней та не
зважуется на  ришучу  оппозицию"  {170}.  Но  и  эта  группа  была  яростной
противницей каких бы то ни было  симпатий к православию, проявлявшихся среди
москвофилов.  Малейшее  выступление в  пользу православия  вызывало  у  всех
народовцев,   без  исключения,  крики  об  измене  нации  и   государству  и
немедленное обращение за помощью к панско-польско-католической полиции.
     Не  меньше,  чем  веротерпимость,  раздражала  народовцев  "хлопомания"
Драгоманова,  его  превознесение  мужика,  простого   народа,  и  постоянное
напоминание  о  его  интересах.  На этой почве  у  них  и  произошло  первое
столкновение  с  ним в  1876-1877  г.г.  Защищать  мужика  против  барина  и
натравливать  его на барина  можно  и  желательно  в  русской  Украине, но в
польской Галиции это означало "нигилизм", "космополитизм" и  государственную
измену.
     Надднепрянские  деятели сильно просчитались,  надеясь  найти в  Галиции
тихую  заводь, где бы они спокойно писали антимосковския книги, прокламации,
воспитывали  кадры  для  работы  на  Украине  и  создали  бы  себе  надежную
штаб-квартиру. Гостеприимство им было оказано с полного одобрения австрийцев
и поляков, но в то же время дано понять, что тон украинскому  движению будут
задавать  не  они,   а  галичане.  Чтобы  уяснить,  что   это  означало  для
самочувствия "схидняков", надо помнить, что  люди,  устремившиеся в Галицию,
вроде  Кулиша,  Драгоманова, - по  уму, по образованию,  по талантам, стояли
неизмеримо выше своих галицких собратьев. Самые  выдающиеся  среди  галичан,
вроде Омеляна Огоновского, выглядели провинциалами в сравнении  с ними. "Для
росиян галицка наука - схолястика, галицка публицистика - реакцийна, галицка
беллетристика, псевдоклясична мертвечина", - писал Драгоманов {171}. Тем  не
менее, на него и на всех малороссов во Львове смотрели сверху вниз, полагая,
что  оные  малороссы  "ни мовы ридной,  ни  истории  не  знали", но  кичливо
посягали  на  западную образованность, на  немецкую философию и  науку.  "До
принятия мудрости нимецкой паны украинци не були еще приспособлени, а опроче
культура  чужа могла б  таких недолюдкив  зробити каликами моральними".  Так
писала  в  1873 году львовская  самостийническая  "Правда". По  словам  этой
газеты "таки недоуки, полизавши дешто нимецкой философии,  всяку виру в Бога
мусили втратити. От и жерело ужасного нигилизму".
     Им отвели роль учеников и подручников, кормило же правления осталось  в
руках  местных  украинофилов  -  цесарских  подданных  и союзников  польской
шляхты. Поляки  и  австрийцы не для того  начинали  игру, чтобы  доверить ее
неизвестным и чужим людям.  Контроль должен находиться в руках местных  сил.
Пришельцам надлежало, выражаясь современным  советским языком, подвергнуться
"перековке"; надо было вытряхнуть из них москальский  дух. А под москальским
духом  разумелись, прежде  всего, революция и социализм. Ведь то была  эпоха
цареубийств,   террора,  хождения  в   народ   и  самого   широкого  разлива
революционных страстей.
     Поляки, сами прослывшие на Руси страшными революционерами, относились к
русскому  революционному движению  брезгливо. Им очень нравилось,  когда  П.
Лавров на банкете, или  Вера Засулич на митинге в Женеве, по случаю 50-летия
со дня польского  восстания 1830  г. произносили горячия речи, причисляя это
восстание к лику мирового освободительного движения. Нравилась им постоянная
защита польского дела. Газета "Dzennik Polski" в 1877 г. писала: "Московские
революционеры нуждаются в поляках, как  поляки в московских революционерах".
Но этот  альянс с террористами и нигилистами терпим  был лишь  в той мере, в
какой его  находили полезным  национальным видам Польши. Самый же нигилизм и
социализм  представлялся  ничуть  не  симпатичнее  самодержавия  и  считался
явлением  одного  с  ним  порядка  - порождением  духа варварской  нации.  В
воспоминаниях старых революционеров можно прочесть о неприязненном отношении
польских  эмигрантов,  проживавших  в  Швейцарии,  к  русской  революционной
молодежи  - студентам и студенткам цюрихского университета. В том же Цюрихе,
в  польском  музее  основанном  графом  Платтером,  где  директором  состоял
Духинский,  висела  карта  Европы  с  надписью  пояснявшею,  что  "туранская
Московщина"  всегда  была  отмечена  знаком неволи и  коммунизма,  тогда как
"арийская Польша и Русь" - свободой и индивидуальностью.
     Галицийские  поляки и выпестованные  ими "народовцы" иными взглядами на
москалей, разумеется, не  отличались.  "Русский  Сион"  -  орган  униатcкого
духовенства писал в 1877 г.:  "Социализм и  нигилизм распространены только в
северной  России,  которая  переполнена  тайными  организациями  и  завалена
агитационными листками и брошюрами".  Газета полагала, что ни  в Малой Руси,
ни  в  Галиции  подобное  невозможно.  Это  не мешало им  в  каждом  "дияче"
прибывавшем из Малороссии видеть возможного  носителя революционной бациллы.
Схидняки подвергались, своего рода, карантину. И вот оказалось, что у самого
крупного  украинского  лидера  -  Драгоманова  -  оная  бацилла  обнаружена.
Драгоманова   встретили  жестоким  огнем.   В   печати  начали   высказывать
предположения  о  нем,  как  об  агенте  царского  правительства.  Пришли  к
заключению, что царизм в  своих  происках дошел до идеи  разложения  Галиции
изнутри путем посылки туда украинских  социалистов. "Сотки рублив видають на
вигодне  житье  по метрополиях чужих, сотками оплачують далеки дороги, сотки
видають на публикации...",  - писала "Правда". Драгоманова форменным образом
затравили, так, что  он  вынужден  был бежать в  Женеву.  Против  друзей его
возбудили судебное преследование.
     В 1877-1878 гг. во Львове состоялось несколько процессов "социалистов".
На процессах выяснилось, что галичанам и их  хозяевам полякам страшен был не
социализм,  как таковой.  Поляки привыкли делить социализм и  социалистов на
плохих  и  хороших. Хорошими были те,  что поддерживали  помещичьи  польские
восстания, ратовали за  возрождение старопанской Польши и  не вели  агитации
среди  крестьян.  В  этом  смысле,  больше  всего  привлекала   их  немецкая
социал-демократия,  высказывавшаяся   наиболее   горячо   за  восстановление
польского государства. Но  стоило кому-то из немцев подать  идею  об издании
листка на польском языке для пропаганды социализма среди познанских поляков,
как польская печать злобно ощерилась на вчерашних друзей.
     Так и социализм Драгоманова  не вызвал бы столь острой реакции, если бы
отличался более или менее безразличной для поляков окраской. Но  он был, как
раз, антипольский, антипомещичий. Драгоманову, как историку и как малоруссу,
был  хорошо  известен  ложный характер польской  шумихи в  Европе. Он  много
возражал  Марксу  и  марксистам,  отождествлявшим  национальное  возрождение
Польши  с  успехами мировой  революции, и столь  же энергично боролся против
механического усвоения этого взгляда русскими марксистами и революционерами,
близкими    к   Первому   Интернационалу.   Польские    восстания   и    вся
национально-освободительная борьба поляков  представлялись ему  реакционными
старопанскими бунтами с целью  возродить осужденную историей феодальную Речь
Посполиту, считавшуюся всегда "адом для крестьян", особенно инонациональных.
Запад,  по  его  словам, знал  только  обращенное к  нему  лицо  национально
угнетенной Польши, но не замечал ее угнетательского лица  на Восток, где она
выступала  поработителем  чужих  национальностей.  Лозунг  "за  нашу и  вашу
свободу!" останется ложью, по мнению Драгоманова, до тех пор, пока поляки не
откажутся считать "своими"  литовские, латышские, белорусские  и  украинские
земли.  В  таком  смысле   он  и  развивал  свои  взгляды  в  Галиции.  Дело
национального освобождения  украинцев  в областях  распространения польского
землевладения понималось  им, как борьба украинского  крестьянства с панами.
На львовском процессе 1877 г. оглашено было его  письмо к Павлику, найденное
при  обыске у  польского социалиста  Котурницкого.  В нем Драгоманов  писал:
"Польские социалисты должны  с  первого же раза заявить, что их целью никоим
образом не  может быть  восстановление польского государства 1772  г.,  даже
социалистического,  но  организация польского народа  на  польской земле,  в
связи  с  украинскими  социалистами,  которые организуют  свой  народ на его
земле".

<ul><a name=10></a><h2>"Формальный национализм"</h2></ul>
     Мы здесь не пишем истории самостийничества. Наша  задача -  проследить,
как создалось его "идейное"  лицо. На Украине, к концу  70-х и в 80-х годах,
оно  совсем  было  утрачено. Перестав быть  частью  революционного  или,  по
крайней мере, "прогрессивного" движения, украинство не знало,  чем ему  быть
дальше. Лучшая часть "Громады" продолжала заниматься учеными трудами, писала
стихи и  романы,  но огня, оживлявшего  деятельность  первых украинофилов от
Рылеева  и кирилло-мефодиевцев до Драгоманова,  не было. Зато возник угарный
чад, какой исходит от  тлеющих углей после того, как пламя потухнет. Начался
безыдейный  украинизм,  не  ищущий  себе смысла и оправдания.  В отличие  от
своего  предшественника  он не задавался  вопросом: зачем надо  было внушать
малороссийскому крестьянину, что он  - "окрема"  национальность, зачем  надо
было  обучать  его  в  школе  не  на  общерусском  письменном  языке,  а  на
разговорной мове? Костомаров  и Драгоманов  имели  на этот счет обоснованное
суждение, исходившее из соображений  социального и политического  прогресса.
Никаких таких  соображений  у  последующих  украинофилов не было.  Их логика
проста:  раз  нас "пробудили"  и назвали украинцами, особой национальностью,
так  надо и  быть  ею,  надо,  как  все  порядочные  нации,  обладать  своей
территорией,  своими  государством,  языком, национальным  флагом  и  своими
послами при иностранных дворах.
     Народился тип националиста, готового мириться с любым положением вещей,
с  любым режимом,  лишь бы он был "свой" национальный. От 70-х  и 80-х годов
тянется  нить к  тому эпизоду  1919 г., когда один из  членов Директории  на
заседании Украинской Рады заявил: "Мы готовы й  на совитьску владу, аби вона
была украинська". Никто тогда оратору "не заперечил" и, впоследствии, многие
видные  деятели  самостийничества,  во  главе  с  М. Грушевским,  перешли  к
большевикам, удовлетворившись  внешней национальной формой  советской власти
на Украине.
     Проф.  Корсаков рассказывает  в  своих воспоминаниях  {176} о  киевской
молодежи, которая  в  70-х годах группировалась вокруг Костомарова.  Молодые
люди любили и почитали  его,  называли  "дидом", но в  их  обращении  с  ним
заметна  была  ласковая  снисходительность, какая бывает  иногда к милым, но
выжившим  из ума старичкам. Чувствовалось, что его чтят за прежние  заслуги,
но всерьез не принимают. Он высказался против искусственного создания нового
литературного языка - ему на это не возразили, но язык продолжали сочинять с
удвоенной энергией. Он  предостерег от  увлечения распространенным в Галиции
учением  Духинского, насыщенным ненавистью к москалям, - ему опять ничего не
возразили, но национальная доктрина все более проникалась идеями Духинского.
Он пользовался  каждым случаем,  чтобы  заявить об отсутствии у  украинского
движения намерения отделить  свой  край  от России или  даже посеять  семена
розни между двумя братскими ветвями русского племени - а украинское движение
в это время  делало все,  чтобы  заложить основу  такой  розни. Напрасно  он
уверял  весь мир, будто украинофильство ничего  не  ищет, кроме умственного,
духовного и экономического развития своего народа, - он  говорил  только  за
самого  себя. Воспитанному  им  юношеству уже тогда  грезилась  возрожденная
рада, гетманы, бунчуки, червоные жупаны и весь реквизит казачьей эпохи.
     Драгоманов,  строго   осуждавший  такой  образ   мыслей,  прозвал   его
"формальным национализмом". Его насаждение  шло параллельно  с ростом нового
поколения  и с  превращением украинского  самостийничествя в  провинциальный
отголосок  галицкого народовства.  Кто  не  принял  запрета  наложенного  на
антиавстрийскую и антипольскую пропаганду, не дал ясных  доказательств своей
русофобии,  кто  не поцеловал туфли львовского  ультрамонтанства, тот как бы
отчислялся от самостийничества.
     Люди  нового  склада,  не   державшиеся   ни   за   социализм,   ни  за
космополитизм, полуобразованные,  не чувствовавшие уз, что связывали прежних
украинофилов с  русской культурой,  начали целовать  эту туфлю и говорить  о
России языком Духинского.
     Это они  были  теми  "масками,  размахивавшими  картонными  мечами",  о
которых  писал  Драгоманов.  Еще  в  70-х годах  они развили  подозрительную
деятельность по ввозу галицийской литературы в Малороссию. Они же поставляли
ложную информацию  галичанам,  внушая  миф  о  существовании  проавстрийской
партии на Украине.  Впоследствии, к началу 900-х годов, когда эти люди вышли
на  передний  план,  в  них  уже трудно  было распознать малороссов.  Многие
отреклись от  своих учителей, осудили их, назвав "поколением белых горлиц" -
прекраснодушных, но  абсолютно  недейственных.  Они  преисполнялись  боевого
пыла, требовали рек русской крови, беспощадной борьбы с московщиной.
     Вождем  этого  поколения  и   наиболее   последовательным   выразителем
формального  национализма   стал   Михаил  Сергеевич  Грушевский  -  питомец
киевского  университета,  ученик  проф.  В.  Б. Антоновича. Он  сделался тем
идеологом безыдейности, которого недоставало формальному национализму. Он же
блестяще  выполнил  задачу  слияния  днепровского  украинства  с   львовским
народовством,  будучи одинаково своим  и на Украине, и в Галиции. Человек он
был, безусловно, талантливый, хотя вождем  самостийничества  его сделали  не
идея, не новые  оригинальные  лозунги, а  большия  тактическия и маневренные
способности. Только этими способностями и можно объяснить, что он, прошедший
киевскую  громадянскую  (почти драгомановскую)  школу,  переселившись в 1894
году  в  Галицию,  не только  был там  хорошо принят, но  занял  руководящее
положение, стал председателем Наукового Товариства им. Шевченко и в  течение
20  лет  оставался  признанным  вождем  общеукраинского  движения.  Выполняя
программу и начертания народовцев, он сумел сохранить себя чистым от  налета
"австро-польской  Победоносцевщины"  и  не  оттолкнуть  группы  радикалов  -
последователей  Драгоманова,   численно  незначительных,  но  пользовавшихся
симпатиями заграницей. Он решился даже на союз с ними при выборах в Рейхстаг
в 1897 г., и это не отразилось на благоволении к нему матерых народовцев.
     Через два года он  основал вместе с Романчуком партию,  которая хоть  и
состояла из элементов,  мало чем отличавшихся от последователей Барвинского,
но носила название "Народно-Демократической".  И опять это название прикрыло
его от нареканий  слева, а в то же время практика партии, особенно "дух" ее,
вполне удовлетворяли барвинчиков.
     Новая  партия  пошла, по  выражению  Грушевского,  "по равнодействующей
между консервативным и радикальным направлениями". Это была наиболее удобная
для  самого  Грушевского  позиция.  Она  и  на  Украине,   и  среди  русской
революционной  интеллигенции  не  создала  ему  репутации  реакционера,  а в
Галиции избавила от обвинений в нигилизме и социализме.
     Конечно,  он  дал все  доказательства лояльности  в отношении Польши  и
Австрии и соответствующей ненависти к России.  Она ясно  видна в его  статье
"Украинсько-руське  литературне  видрожденне", появившейся в 1898 г., где он
мечтает  о  "прекрасном дне,  когда  на  украинской  земле  не  будет  <i>врага
супостата</i>" {177}; но особенно много клеветы  и поношений России содержится в
его  статье  "Die  Kleinrussen",  напечатанной  в  сборнике   "Russen    ber
Russland", вышедшем во Франкфурте в 1906 г.
     Если  враждебных  выпадов  его против России  можно  насчитать  сколько
угодно, то трудно  привести хоть  один  направленный  против Австро-Венгрии.
Особого  внимания  заслуживает  отсутствие  малейшего  осуждения  Духинщины.
Прежнее "поколение белых горлиц" не по одним  научно-теоретическим, но  и по
моральным   соображениям   отвергло   это  расово-ненавистническое   учение.
Грушевский  ни  разу  о  нем  не  высказался  и  молчаливо  принимал,  тесно
сотрудничая с  людьми,  взошедшими на  дрожжах теории,  которой  так  удачно
воспользовался в наши дни Альфред Розенберг.
     По отношению к России, Грушевский был сепаратистом с самого начала. Сам
он был настолько тонок, что ни разу не  произнес этого слова, благодаря чему
сумел прослыть в России федералистом типа Драгоманова. Даже летом 1917 года,
когда  образовалась Центральная Украинская  Рада и тенденция  ее основателей
ясна  была  ребенку,  многие  русские  интеллигенты   продолжали  верить   в
отсутствие сепаратистских намерений у Грушевского. Кое-кто и сейчас  думает,
что будь  Временное Правительство более  cговорчиво и не захвати  большевики
власть, Грушевский никогда бы не  вcтал на путь отделения Украины от России.
И это  несмотря на то, что он летом 1917  г. выдвинул требование выделения в
особые  полки и части всех украинцев в  действующей армии. Еще  в 1899 г., в
Галиции, при создании "Национально-Демократической Партии", он  включил в ее
программу  тезис:  "Нашим идеалом  должна  быть <i>Независимая  Русь-Украина</i>, в
которой бы  все части нашей  нации соединились в одну современную культурную
державу"  {178}. Отлично понимая невозможность немедленного воплощения такой
идеи, он обусловил его рядом последовательных этапов.  В  статье "Украинский
Пьемонт",      написанной     в     1906      году,     он     рассматривает
национально-территориальную   автономию,   "как  <i>минимум</i>,   необходимый  для
обеспечения ее свободного национального и общественного развития" {179}.
     Все,  что  происходило  на  Украине  в  годы  революции,  имело   своим
источником львовскую выучку  Грушевского. Он  больше, чем кто-либо, оказался
подготовленным к руководству событиями 1917 г. в Малороссии.
     Главным делом жизни  этого человека, над которым он неустанно  работал,
был культурный и духовный раскол между малороссийским и русским народами. То
было выполнение завещаний Духинского и "Истории Русов".
     Началось  с "правописа". Это было еще до Грушевского.  В течение тысячи
лет,  малороссы и все славяне, за исключением католицизированных  поляков  и
чехов, пользовались  кириллицей. Лингвистами давно признано, что это  лучшая
из азбук мира, наиболее  совершенно  передающая фонетику славянской речи. Ни
одному малороссу в голову не  приходило жаловаться на несоответствие ее букв
звукам малороссийского говора. Не было жалоб и на типографский "гражданский"
шрифт, вошедший  в обиход со времени  Петра Великого. Но вот с середины  XIX
века начинается отказ от этой азбуки. Зачинателем был Кулиш, в период своего
неистового украинофильства. "Кулешовка", названная его  именем, представляла
ту же старую русскую азбуку, из которой изгнали, только, букву "ы",  заменив
ее знаком  "и",  а для восполнения  образовавшейся пустоты расширили функцию
"и" и ввели неизвестный прежнему алфавиту знак "и".  Это та азбука,  которая
узаконена сейчас в СССР. Но в старой России ее запретили в 90-х годах, а для
Галиции  она  с самого начала  была  неприемлема по причине  слишком робкого
отхода от русского алфавита.
     Русское   правительство   и  русская   общественность,   не  понимавшие
национального  вопроса  и  никогда  им  не занимавшиеся, не  вникали в такие
"мелочи",   как  алфавит;  но  в  более  искушенной  Австрии  давно  оценили
политическое значение правописания у подчиненных и неподчиненных ей  славян.
Ни  одна  письменная  реформа на Балканах не проходила без  ее внимательного
наблюдения и  участия. Считалось большим  достижением добиться видоизменения
хоть одной-двух букв и сделать их непохожими на буквы русского алфавита. Для
этого  прибегали  ко  всем  видам воздействия,  начиная с  подкупа  и кончая
дипломатическим  давлением.  Варфоломей  Копитар,  дворцовый  библиотекарь в
Вене,  еще  в  40-х  годах XIX века  работал  над планом  мирной  агрессии в
отношении  России.  Он  ставил  задачей,  чтобы каждая  деревня  там  писала
по-своему. Вот почему в своей  собственной Галиции не могли довольствоваться
ничтожной "кулешовкой". Возникла мысль заменить русскую  азбуку фонетической
транскрипцией. Уже  в  70-х  годах  ряд  книг  и  журналов  печатались таким
образом.
     Фонетическая    транскрипция    употребляется,     обычно,    либо    в
научно-исследовательской работе, либо  в  преподавании  языков,  но ни  один
народ в Европе не заменял ею своего исторически сложившегося алфавита.
     В 1895 г., Науковое Товариство им.  Шевченко, при поддержке народовских
лидеров  Гардера   и  Смаль-Стоцкого,  ходатайствует   в   Вене  о  введении
фонетической  орфографии в печати  и  в школьном  преподавании.  Мотивировка
ходатайства  была такова, что заранее обеспечивала успех: Галиции "и лучше и
безопаснее не пользоваться тем самым правописанием, какое принято в России".
     Москвофильская   партия,   представлявшая    большинство   галицийского
населения, подняла шумный протест, требуя сохранения  прежней орфографии. Но
венское  правительство  знало,   что   ему  выгоднее.  Победило  народовское
меньшинство  и  с  1895  г. в  Галиции  и  Буковине  министерство  народного
просвещения официально  ввело  "фонетику". Даже поляк Воринский  (далеко  не
руссофил) назвал это "чудовищным покушением на законы лингвистики" {180}.
     В  недавно  появившемся  очерке  жизни  и  деятельности доктора  А.  Ю.
Геровского  рассказано, какими грубыми  полицейско-административными  мерами
насаждалось  фонетическое  правописание  в  Буковине  и в  Закарпатской Руси
{181}.
     Что  же  до  галицийской читающей публики, то она,  как рассказывает И.
Франко,  часто  возвращала  газеты и  журналы с надписями:  "Не смийте  мени
присылати  такой огидной  макулатуры". Или: "Возвращается обратным  шагом  к
умалишенным" {182}.
     Правописание,  впрочем,  не  главная  из   реформ  задуманных  Науковым
Товариством. Вопрос  стоял о создании  заново  всего  языка. Он  был  камнем
преткновения  самых пылких  националистических страстей и устремлений. Как в
России,  так и  в Австрии самостийническая  интеллигенция воспитана  была на
образованности  русской,  польской,  немецкой  и   на  их  языках.   Единого
украинского  языка, даже разговорного, не существовало.  Были говоры, порой,
очень сильно отличавшиеся друг  от  друга, так что  жители  отдельных частей
соборной Украины не понимали один другого.
     Предметом  самых  неустанных забот,  впрочем,  был  не  разговорный,  а
литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком,
занявшим в семье европейских языков  одно  из первых мест. Это русский язык.
Самостийники  злонамеренно,  а иностранцы и некоторые русские по невежеству,
называют его "великорусским".
     Великорусского  литературного  языка  не существует,  если  не  считать
народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII-XIX веке. Тот, который
утвердился  в  канцеляриях  Российской империи,  на  котором  писала  наука,
основывалась  пресса  и  создавалась художественная  литература, был  так же
далек от разговорного  великорусского  языка,  как  и от малороссийского.  И
выработан он не одними великоруссами, в его создании принимали не меньшее, а
может быть большее участие  малороссы.  Еще при царе Алексее  Михайловиче  в
Москве  работали  киевские  ученые  монахи  Епифаний  Славинецкий,   Арсений
Сатановский  и другие, которым вручен был жезл литературного  правления. Они
много  сделали для реформы и совершенствования  русской письменности. Велики
заслуги  и белорусса Симеона  Полоцкого. Чем дальше, тем больше юго-западные
книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка -
Дмитрий  Ростовский,  Стефан  Яворский, Феофан Прокопович. При Петре  наплыв
малороссов мог навести  на  мысль об украинизации москалей, но  никак  не  о
руссификации украинцев, на что часто жалуются самостийники.
     Южнорусская  письменность  в XVII  веке  подверглась  сильному  влиянию
Запада и восприняла  много польских  и  латинских  элементов.  Все  это было
принесено в Москву. В свою очередь, киевские  книжники не мало  заимствовали
от приказного московского языка, послужившего некоторым  противоядием против
латинизмов и полонизмов.  Получившееся в результате  языковое  явление  дало
повод   львовскому  профессору   Омеляну   Огоновскому   утверждать,   будто
реформаторская деятельность малороссийских книжников привела к тому, что уже
"можно  было  не замечать  никакой разницы  между рутенским  (украинским)  и
московским языками" {183}.
     Еще в  1619  г. вышла  в  Евью  та  грамматика этого языка,  написанная
украинским ученым  Мелетием Смотрицким, по  которой свыше полутора  столетий
училось  и  малороссийское,  и  московское  юношество,  по  которой  учились
Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов.  Ни тому, ни другому  не приходило в
голову, что  они обучались  не  своему,  а  чужому литературному языку.  Оба
сделали  крупный  вклад  в его  развитие.  В Московщине  и  на  Украине, это
развитие представляло один  общий процесс. Когда стала зарождаться  светская
поэзия  и  проза, у  писателей тут  и там не существовало  иной литературной
традиции,  кроме  той,  что начинается с  Нестора, с  митрополита Иллариона,
Владимира  Мономаха,  Слова  о   Полку  Игореве,  "житий",  "посланий",  той
традиции,  к  которой  относятся  Максим  Грек,  Курбский и  Грозный,  Иоанн
Вишенский и Исаия  Ковинский,  Мелетий Смотрицкий и  Петр  Могила,  Епифаний
Славинецкий и  Симеон Полоцкий,  Ин. Гизель  с  его "Синопсисом",  Сильвестр
Медведев  и Дмитрий  Ростовский.  Когда Богданович писал "Душеньку", Капнист
"Ябеду"  и "Оду на рабство",  когда Гнедич переводил  Илиаду - они создавали
"российскую",  но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не
считали свои произведения достоянием "великорусской" литературы. Как до, так
и  после Гоголя, все наиболее выдающееся, что  было  на  Украине, писало  на
общерусском литературном языке.  Отказ от него  означает духовное ограбление
украинского народа.
     В самом  деле,  если  уже в  XVII и  XVIII веках  не было разницы между
украинским и московским, как утверждает О. Огоновский, то не означает ли это
существования  языкового единства? Выбрасывая за  борт московский, можно  ли
было не выбросить украинского?  Полонофильствующее народовство  готово  было
выбросить что угодно, лишь бы не  пользоваться тем же языком,  что Россия, а
украинцы    "со    всхода"    слишком   страдали   комплексом   национальной
неполноценности,  чтобы не  поддаться этому соблазну.  Их не  отрезвили даже
примеры Германии и Австрии, Франции  и Бельгии, Испании и Южной Америки, чьи
независимые государства  существовали  и  существуют,  несмотря на  общность
языков.
     Началось  лихорадочное   создание   нового  "письменства"   на   основе
простонародной  разговорной  речи,  почти  сплошь  сельской.  Введение ее  в
литературу - не новость. Оно наблюдалось еще в XVII  веке у киевского монаха
Оксенича-Старушича,  переходившего  иногда  в   своих  устных  и  письменных
проповедях  на  простонародную мову. Так  делал  в  XI  веке и  новгородский
епископ  Лука Жидята. Практиковалось это  в  расчете  на большую  понятность
проповедей.  "Энеида"  Котляревского  написана,  как   литературный  курьез,
Квитка-Основьяненко,  Гулак,  Марко  Вовчек  -  не  более  как  "опыты",  не
претендовавшие на большую литературу  и не отменявшие ее. Они были экзотикой
и лишь  в  этой  мере  популярны.  Не для  отмены  общерусской  письменности
упражнялись в  сочинениях  на  "мове"  и  столпы украинского  возрождения  -
Костомаров, Кулиш, Драгоманов. У первых двух это объяснялось романтизмом и к
старости  прошло.  У  Костомарова не только  прошло,  но  превратилось в род
страха перед  призраком намеренно сочиненного языка.  Такой  язык не  только
задержит, по  его  мнению, культурное развитие народа,  но и  души  народной
выражать   не  будет.   "Наша  малорусская   литература  есть  исключительно
мужицкая",  -  замечает Костомаров, имея в виду Квитку, Гулака-Артемовского,
Марко Вовчка. И "чем по языку ближе малороссийские писатели будут к простому
народу, чем менее станут от него  отдаляться, тем успех их в  будущем  будет
вернее". Когда же на  язык Квитки и  Шевченко начинают переводить Шекспиров,
Байронов, Мицкевичей - это "гордыня"  и бесполезное занятие. Интеллигентному
слою в Малороссии такие переводы не нужны, "потому что со всем этим он может
познакомиться или в подлинниках или в переводах на общерусский язык, который
ему так же хорошо знаком, как и родное малорусское наречие". Простому мужику
это еще меньше нужно; он вообще не дорос до чтения Шекспира и Байрона, а для
перевода этих авторов нехватает в его языке ни  слов, ни оборотов  речи.  Их
нужно  заново  создавать.  К такому же  обильному сочинительству слов должны
прибегать   и   те   авторы,   что   желают   писать   по-малороссийски  для
высокоразвитого   образованного  читателя.  В  этом  случае  отступление  от
народного  языка, его  искажение и умерщвление  неизбежно. "Любя малорусское
слово  и  сочувствуя  его  развитию,  - заявляет Костомаров,-  мы  не можем,
однако, не выразить нашего несогласия со взглядом господствующим, как видно,
у  некоторых  малорусских  писателей.  Они  думают, что при  недостаточности
способов для выражения высших понятий и предметов культурного мира, надлежит
для успеха родной словесности вымышлять слова и обороты и тем обогащать язык
и литературу.  У пишущего на  простонародном  наречии  такой взгляд обличает
гордыню, часто суетную и неуместную. Создавать новые слова и обороты - вовсе
не безделица, если  только  их  создавать с надеждою, что  народ введет их в
упротребление.   Такое   создание  всегда  почти  было   достоянием  великих
дарований, как это можно проследить  на ходе русской литературы. Много новых
слов  и  оборотов  вошли  во  всеобщее употребление,  но  они  почти  всегда
появлялись вначале на страницах наших лучших писателей, которых произведения
и по своему  содержанию оставили по себе бессмертную память. Так, много слов
и оборотов созданы Ломоносовым, Карамзиным, Жуковским, Пушкиным,  Гоголем...
Но  что   сталось  с   такими  на  живую  нитку  измышленными  словами,  как
"мокроступы",  "шарокаталище",  "краткоодежие",  "четвероплясие"  и  т.  п.?
Ничего  кроме  позорного   бессмертия,  как   образчика   неудачных  попыток
бездарностей! С сожалением должны мы признаться, что современное малорусское
писательство стало страдать именно  этой болезнью и это тем прискорбнее, что
в  прежние  годы  малорусская  литература была  чиста  от такой укоризны. По
крайней мере, у Квитки, Гребенки, Гулака-Артемовского, Шевченко, Стороженко,
Марко  Вовчка,  едва  ли найдется что-нибудь такое, о  чем  бы  можно было с
первого раза сказать, что малорусс так не выразится" {184}.
     Неодобрительно относился к искусственному созданию "литерацкой мовы"  и
Драгоманов, несмотря  на то, что  был  одним из самых  горячих  протестантов
запретительного указа 1876 года. Никто, кроме него же самого, не  представил
эти  протестующие  жесты  в  более  невыгодном  свете.  В своих  "Листах  до
надднипрянской Украини",  писанных в 1893 г.,  за  два  года до  смерти,  он
делает  такия  признания,  обойти  которые   здесь  невозможно   {185}.   Он
рассказывает, что еще в 1874-1875 г., в Киеве, задумано  было издание  серии
популярных брошюр энциклопедического характера, на украинском языке. За дело
принялись горячо  и  на  квартире  у  Драгоманова каждую неделю  происходили
совещания участников предприятия. Но тут и выяснилось, что никто, почти,  не
умеет писать  по-украински. На этом  языке  печатались,  до тех  пор, только
стихи  и  беллетристика,   но  ни  научной,  ни  публицистической  прозы  не
существовало. Первые  опыты ее предприняты были лишь тремя годами  позднее в
Женеве, где Драгоманов, в условиях полной  свободы,  не стесняемый  никакими
правительственными ограничениями,  стал  издавать журнал  "Громаду".  По его
собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински, и
должен   был  сделать  это  только  под  давлением   кружков  "дуже  горячих
украинцев", среди которых была не одна зеленая  молодежь, но люди солидные и
ученые.
     "И что ж?  Как  только  дошло до  распределения статей для первых  книг
"Громады",  сразу   же  послышались,  голоса,  чтобы  допустить   не  только
украинский, но и  русский язык". Драгоманов опять  признается, что печатание
журнала по-русски  было бы самым  разумным  делом,  но  он захотел поставить
вопрос "принципиально". Одной  из  причин такого его упорства  было,  якобы,
желание  "спробувати  силу  щирости   и   энергии  украинских  прихильникив"
"Громады". И  вот, как только удалось  настоять  на печатании  по-украински,
началось остывание "дуже  горячих". Десять из двенадцати главных сотрудников
журнала  "не  написали  в нем  ни одного  слова и даже заметки  против моего
"космополитизма"  были  мне присланы одним  украинофилом  по-русски. Из двух
десятков людей, обещавших сотрудничать в "Громаде"  и  кричавших,  что  надо
"отомстить" правительству за запрещение украинской печати в России, осталось
при  "Громаде" только  4.  Двум из  них пришлось  импровизированным способом
превратиться в украинских писателей" {186}.
     Шум по поводу запрета  украинского языка был поднят людьми не  знавшими
его и не пользовавшимися им. "Нас не читали даже ближайшие друзья, - говорит
Драгоманов. - За  все время существования женевского издательства  я получал
от  самых  горячих   украинофилов  советы  писать  по-украински  только  про
специальные  краевые дела (домашний  обиход!), а все общие  вопросы освещать
по-русски".  Эти друзья,  читавшие  русские  журналы "Вперед" и "Набат",  не
читали в "Громаде" даже таких статей, которыя, по мнению Драгоманова, стояли
значительно  выше того,  что печаталось в  "Набате"  и  "Вперед",  -  статей
Подолинского,  например. "Для  них  просто тяжело было прочесть по-украински
целую книжку, да еще  написанную прозой, и  они  не  печатали  своих  статей
по-украински  ни  в "Громаде",  ни  где  бы  то  ни  было,  тогда как  часто
печатались по-русски". Такое положение характерно не для одних только 60-х и
70-х годов, но наблюдалось  впродолжении  всего  XIX века.  По свидетельству
Драгоманова,  ни один  из  украинских ученых  избранных  в  80-х, 90-х годах
почетными  членами  галицких  "народовских"  обществ  не  писал  ни  строчки
по-украински. В 1893 г. он констатирует, что научного языка  на Украине и до
сих  пор  не существует,  "украинская  письменность и до сих пор, как 30 лет
назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии" {187}.
     Нельзя не дополнить этих признаний Драгоманова, воспоминаниями другого,
очень почтенного малоросса, профессора С. П. Тимошенко. Застрявший случайно,
в 1918 г. в Киеве, в короткое правление гетмана Скоропадского, он был близок
к только что созданной "Украинской Академии  Наук". "По статуту, - пишет он,
- научные труды этой академии должны были печататься на украинском языке. Но
на этом  языке не существует ни науки, ни научной терминологии. Чтобы помочь
делу,  при  академии  была  образована  терминологическая  комиссия  и  были
выписаны  из  Галиции  специалисты  украинского  языка,  которые и  занялись
изготовлением  научной терминологии. Брались  термины из любого языка, кроме
родственного русского, имевшего значительную научную литературу" {188}.
     Положение,   описанное   Драгомановым  для   90-х   годов,   продолжало
существовать и в 1918 году.
     Эти  высказывания   -   великолепный   комментарий  к  указу  1863   г.
"Малороссийского   языка",  на   котором  можно  было  бы  строить  школьное
преподавание,   <i>действительно  не   существовало</i>,  и   Валуев   не   выдумал
"большинства  малороссов",  которые  протестовали  против  его  легализации.
Гегемония русского  литературного языка  меньше всего объясняется поддержкой
царской полиции. Истинную ее причину Драгоманов усматривает  в том, что "для
украинской интеллигенции, так  же как и для украинофилов, русский язык еще и
теперь является родным и природным". Он благодарит за это судьбу, потому что
"украинська публика, як бы зисталась без письменства российского, то була  б
глуха и слипа". Общий  его  вывод таков: "Российская письменность, какова бы
она  ни  была,  является  до сих  пор своей,  родной для  всех  просвещенных
украинцев, тогда  как украинская  существует  у них  для узкого  круга,  для
"домашнего обихода", как сказали Ив. Аксаков и Костомаров" {180}.
     Вместе с вопросом о языке поднимался вопрос о литературе.  Разделить их
невозможно. Раздельность существовала  лишь в точках  зрения на этот предмет
между  малороссийским украинофильством  и  галицким народовством. У первого,
назначение книг на "ридной  мове" заключалось в просвещении простого народа,
либо в революционной пропаганде  среди крестьян. Поколение же, выпестованное
народовцами,  усматривает его  не в  плоскости  культуры,  а  в  затруднении
общения между русскими и малороссами.
     Костомаров и Драгоманов требовали предоставить язык и  литературу самим
себе; найдутся писатели и читатели  на "мове" - она сама завоюет себе место,
но  никакая регламентация  и  давление извне не допустимы.  Драгоманов часто
говорил,  что  пока  украинская  литература  будет  представлена  бездарными
Конисскими   или   Левицкими,   она   неспособна   будет  вырвать   из   рук
малороссийского  читателя  не  только  Тургенева  и  Достоевского,  но  даже
Боборыкина и  Михайлова.  Культурное  отмежевание от России,  как  самоцель,
представлялось ему варварством.
     Но уже  в  начале  90-х  годов появляются  публицисты  типа  Вартового,
который, обозвав русскую литературу "шматом гнилой ковбасы", требовал полной
изоляции Украины  от  русской  культуры.  Всех,  считавших Пушкина,  Гоголя,
Достоевского "своими" писателями, он объявил врагами.  "Кождый  хто  принесе
хочь крихту обмоскаленья у  наш нарид (чи словом з  уст, чи книжкою) - робит
йому шкоду, бо видбивае його вид национального грунту" {190}.
     Уже тогда обнаружился один из  приемов ограждения национального грунта,
приобретший  впоследствии  широкое  распространение. Проф.  С. П.  Тимошенко
{191},  отчутившись в  эмиграции,  захотел  в  1922 г. навестить двух  своих
братьев проживавших в Чехии, в Подебрадах. Подебрады были в то время крупным
центром украинской самостийнической эмиграции. Там он встретил немало старых
знакомых по  Киеву. И вот оказалось,  что "люди,  которых я  давно знал и  с
которыми  прежде  общался  по-русски, теперь отказывались  понимать  русский
язык". Школа Вартового принесла несомненные плоды.
     Напрасно думать, будто этот бандеровец того  времени  выражал одни свои
личные  чувства.  То же самое,  только  гладко  и благовоспитанно,  выражено
Грушевским в провозглашенном  им лозунге "полноты украинской  культуры", что
означало  политику  культурной   автаркии  и  наступление  литературной  эры
представленной  Конисским и  Левицким-Нечуем.  Именно  этим  двум писателям,
пользовавшимся   у  своих  товарищей-громадян  репутацией  самых  бездарных,
приписывается идея  "окремой"  литературы.  Писать  по-украински, с тех  пор
значило - не просто предаваться творчеству, а выполнять национальную миссию.
Человеку  нашего времени  не  нужно  объяснять, какой вред  наносится, таким
путем, истинному творчеству. Всюду, где литературе, помимо ее прямой задачи,
навязывается какая-то посторонняя, она чахнет и гибнет. Этим, по-видимому, и
объясняется, почему после Шевченко не наблюдаем в украинской письменности ни
одного значительного  явления. Под опекой галичан,  она стала, по  выражению
Драгоманова,  "украинофильской, а  не  украинской",  т.  е.  литературой  не
народа, не нации, а только самостийнического движения. Поощрение оказывалось
не  подлинным  талантам,  а  литературных  дел  мастерам,  наиболее  успешно
выполнявшим  "миссию".  Писательская  слава Нечуя,  Конисского,  Чайченко  -
создается галичанами;  без них  этим  авторам никогда  бы не  завоевать  тех
лавров, что совершенно  незаслуженно выпали на их  долю. Про Конисского сами
современники  говорили,  что  его  известность   -   "плод  непоразуминня  в
галицо-украинских видносинах".
     Но  именно  галицкая  наука  возвестила  о  существовании  многовековой
украинской  литературы.  В  конце   80-х  годов  появился  двухтомный  труд,
посвященный  этому  предмету  {192}.  Автор  его,  Омелян  Огоновский, может
считаться  создателем  схемы истории  украинской литературы.  Ею до  сих пор
руководствуются  самостийнические литературоведы,  по  ней  строятся  курсы,
учебники, хрестоматии.

Трудно допустить, чтобы эта фантастика была сочинена вне  какого бы  то
ни было  влияния автора  "Истории Украины-Руси", бывшего в  то  время первым
авторитетом в области истории. Но если он  действительно тут не при чем,  то
как  мог человек  в звании  профессора равнодушно пройти  мимо  столь грубой
фальсификации? Ученая совесть Костомарова всегда толкала его на протестующие
выступления  в подобных случаях. Эрудиция же и талант Грушевского поставлены
были на службу не науке, а политике. Он и созданная им "школа" отличались от
прежних историков-украинофилов  тем, что фальсифицировали историю не в  силу
заблуждений,   а  вполне  сознательно,  всячески  усугубляя  "вредное",   по
выражению  Костомарова,  влияние  "Истории Русов",  пользуясь ее анекдотами,
цитируя ее фальшивые документы и описывая в ее духе целые эпохи.
     Каждый пастух, по словам Ницше, должен иметь в стаде еще  и  передового
барана,  чтобы  самому,  при  случае,  не  сделаться  бараном.  В  движении,
возглавлявшемся Грушевским, таким "передовым"  был Н.  Михновский. Он громко
высказывал то, о чем сам Грушевский предпочитал молчать, но что полезно было
высказать. То  был  экстремист "формального  национализма".  Когда  вбивание
клиньев в культурное и общественное  единство русско-малороссийского  народа
приняло  характер  настоящей  мании, Н.  Михновский оказался самым неистовым
украинофилом, доходившим в своей страсти до диких проявлений. Созданная им в
1897 г.  "Студентська Громада"  в Харькове  имела  главной  задачей борьбу с
увлечениями  студентов  русской  культурой.  Он  питал   лютую  ненависть  к
украинцам,  вроде  Короленко,  глухим   и  равнодушным  к  самостийническому
движению  и столь  же  безучастным к "украинской культуре". Весьма возможно,
что  это его приспешники занимались в  Киеве  нападениями на  "общероссов" и
избиениями их  в переулках  и темных углах. Старые  киевляне до сих пор  это
помнят.
     Любопытнее  всего,  что  этот  нацист  девятисотых   годов  стал  отцом
украинской социал-демократии. Та  "Украинська Революцийна Партия" (РУП), что
образовалась  в начале 1900 года  и на III съезде  в  1905 году сменила свое
название   на   "Украинську   Социал-Демократичну  Робитничью   Партию",   -
вдохновлена была Михновским. Его брошюра "Самостийна Украина" явилась своего
рода манифестом партии. Появилась она с эпиграфом: "Украина для украинцев".
     Сам Михновский,  впрочем, членом этой партии  не состоял, ограничившись
ролью  идейного  руководителя.   В  его   лице   мы  имеем  редкий   образец
социал-демократа не только чуждого, но прямо враждебного известному лозунгу:
"Пролетарии  всех  стран,  соединяйтесь!".  Он  противопоставил ему  другой:
"Пролетариат   господствующей  и   порабощенной   наций   -  два  класса   с
противоположными интересами". Украинскому  пролетариату он ставит две задачи
-  бороться с капиталом и одновременно с  русским рабочим классом, который в
поисках "липшого життя"  лезет на Украину и здесь отбивает работу у местного
рабочего.
     Как  известно,  большая часть  Украинской  Революционной  Партии  (РУП)
выделилась в так называемую "Спилку" руководимую О. Скоропис-Иолтуховским, и
в  1905  г.  слилась  с  РСДРП,  полагая,  что  нет  необходимости проявлять
особенную заботу  об украинском характере  партии в  стране, где подавляющая
масса   пролетариата  состоит  из   украинцев:  она  никакой  другой,  кроме
украинской,  и  быть не может; главное внимание надлежит сосредоточить не на
этом,  а на политическом и социальном развитии масс, к  чему  стремится  вся
российская  социал-демократия.  Но  другая  часть,  переименовавшая  себя  в
"Украинскую  Социал-Демократическую  Робитничю Партию" (УСДРП),  осталась на
позициях Н.  Михновского.  Она  исходила  из его  тезиса, согласно  которому
никакая борьба труда  с капиталом и освобождение рабочого класса невозможны,
пока  не будет  достигнуто революционным  порядком,  посредством вооруженной
борьбы,  государственное отделение Украины от России. Существует  любопытное
признание одного  из членов  УСДРП,  В.  Садовского, написавшего в эмиграции
свои воспоминания об этой партии.  Он  называет не мало людей, таких  как В.
Степаньковский,  М. Троцький, М.  Порш, Д. Дорошенко,  Д.  Донцов,  которые,
будучи в свое время членами и  РУП и УСДРП, оказались  потом стоящими весьма
далеко  и от  социализма, и от рабочого движения. Никакими социалистами,  по
мнению Садовского,  они  никогда  не были,  да  не  далеко  ушли  от них,  в
изображении автора, и все остальные члены УСДРП. Он откровенно заявляет, что
"в тогдашнем нашем подчинении лозунгам марксистской ортодоксии заключался, в
значительной мере, момент использования политической коньюнктуры"! {199}.
     Это чрезвычайно ценно. РУП и УСДРП возникли, как политический маскарад.
Только  в  свете  таких  признаний   можно  ясно  себе  представить,   каким
малозаметным и  непопулярным растением был  украинский сепаратизм, если  ему
для уловления душ приходилось рядиться в социал-демократическую  тогу. Массы
украинского народа шли в русле общероссийского политического движения, и все
искусство  Михновского сводилось  к  тому,  чтобы подделаться  под этот "шаг
миллионов" и незаметно отвести народ от всероссийских страстей и устремлений
на  путь  сепаратизма.  Только  для  этой  единственной  цели  он и пошел  в
социал-демократию. Увлекаться социализмом всерьез членам РУПа не полагалось.
Если   для  Драгоманова   социальные   и  политические   свободы,   поднятие
экономического  и  культурного  уровня  жизни масс  превышали, по  значению,
национальные  соображения, если  борьбу за них он мыслил,  одновременно, как
путь разрешения  национальной  проблемы,  то у Михновского  все  перевернуто
навыворот: путь  к  политическим  преобразованиям и  экономическим  реформам
лежит через достижение национальной "незалежности". Вот почему,  когда члены
РУП впали в драгомановский "уклон", начали всерьез  заниматься социализмом и
даже потянулись  на слияние с  Российской  СДРП, Михновский  порвал с ними и
организовал новую "Украинську Народну  Партию"  (УНП), которая  выпустила  в
1905  г. несколько сугубо самостийнических документов, вроде 10  заповедей и
проекта украинской  конституции. Несмотря на то,  что  проект предусматривал
широкие  социальные  реформы,   списанные  с   программ   русских  эсеров  и
социал-демократов, вплоть до социализации земли, его движущие мотивы  ничего
общего с социализмом не имели. По словам украинского социал-демократа Бориса
Мартоса,  Михновский  занят  был  одновременно  мыслью  "творити  украинську
буржуазию"  и  распространять  национальную  идею среди  богатых  малороссов
{200}. У богатых успех его был такой  же, как у бедных. Группа Михновского и
порожденных  им "социал-демократов" продолжала оставаться столь  ничтожным и
малозаметным явлением, что ни имя вождя, ни  имена организованных им  партий
не  известны   подавляющему  большинству  самостийников.  Их   знают  только
историки, да  небольшая  кучка оставшихся  в живых членов  этих организаций.
Уделили   мы   им   внимание   с   единственной   целью   обрисовать   метод
самостийничества - диссимуляцию и  "использование политической коньюнктуры".
После европейского опыта последних трех десятилетий, мы знаем, что это метод
реакции   и   тоталитаризма,  но  в  первой  четверти  XX  столетия  русские
революционеры и социалисты охотно видели в членах РУП и УСДРП "своих" людей.
А  ведь  из  РУП-а  вышли  едва  ли  не  все  столпы  эфемерной   украинской
государственности  1917-1919  г.  г.  -  Симон  Петлюра,  Андрей   Левицкий,
председатель Директории Винниченко, министр иностранных дел  при гетмане Дм.
Дорошенко и многие другие. Ослепленные их "демократизмом" и социалистической
фразеологией,  многие  и  сейчас  склонны  отрицать  какую  бы  то  ни  было
генетическую связь их с реакционным галицким народовством.
     Возникновение  РУП  и вся деятельность Михновского  без инспирации,  по
крайней мере, без одобрения львовского ареопага - немыслимы. На тесные связи
РУП  с  народовцами  указывает  не только печатание  в  Галиции ее брошюр  и
статей, не только львовский "трумтадратский" стиль поведения и высказываний,
но  также  то  обстоятельство,  что  в  войне  1914-1918  г.  г.  украинские
социал-демократы выступили  на  стороне  Австро-Венгрии,  основав там  "Союз
Вызволення Украины". В 1917 г. они  переиздали  в  Вене главное произведение
своего вождя,  "Самостийну Украину", подчеркнув в предисловии  преемственную
связь между своим "Союзом" и прежней РУП. Они писали:
     "Нужны ли кому более ясные доказательства того, что самостийная Украина
есть наш старый лозунг, чем тот факт, что все четыре члена президиума "Союза
Вызволення  Украины"  были  деятельными  членами  "Революционной  Украинской
Партии" (РУП), первая брошюра которой носит название "Самостийна Украина".
     Невозможно  не  сказать  здесь,  хоть  в  двух  словах,  еще  об  одном
проявлении "формального национализма".  Относится оно к области педагогики и
связано с именем народного учителя Бориса Гринченко. В 1912 году,  после его
смерти,  Х.  Д.  Алчевская,  известная  школьная   деятельница   Харьковской
губернии, рассказала на страницах "Украинской Жизни" о любопытном случае  из
его  практики.  Он работал  когда-то  сельским учителем  в имении Алчевской.
Возвратясь  однажды  из-за границы, Алчевская  не  увидела в школе  ни одной
девочки,  тогда как раньше их было много.  Оказалось, что Гринченко попросту
разогнал их и не принимал новых.  Доискиваясь причины,  Алчевская установила
сугубо "национальный"  ее характер: "не следует калечить украинскую  женщину
обучением на чуждом ей великорусском языке".
     На  бедного  учителя произвело  впечатление распространявшееся в те дни
учение  о женщине, как  хранительнице  национального типа.  Вычитал он  это,
конечно из галицийской литературы, которую приобретал всеми способами. Был и
сам сотрудником  львовской "Правды".  Он  внимательно следил  за  появлением
новых неологизмов, вводя их сразу же в лексикон своих учеников.
     Школу    свою     он     рассматривал,     как    рассадник     будущих
педагогов-самостийников. Наиболее способных ее  питомцев, всячески продвигал
в учительскую семинарию.
     Ему принадлежит изобретение  конспиративной системы преподавания  сразу
на двух языках. Официально оно  велось  по-русски, а  тайно  - по-украински.
Введено было правило, по которому ученики обязаны  отвечать на том языке, на
котором  их спрашивали.  Благодаря этому, инспекторские посещения класса  не
были страшны.  Из  учебников  Гринченко  вырезал  неугодные ему  страницы  и
вклеивал  вместо  них  текст  собственного  сочинения,   писанный  печатными
буквами. Такую  же работу  проделывал над хрестоматиями. Заводил  при каждой
школе  отдельную  малорусскую  библиотеку.  Найдя  секрет  успеха   в   деле
культурного  раскола  русского  племени,  он  стяжал  лавры  Михновского   в
самостийнической педагогике {201}.
     Украинизация  языка, науки,  быта, всех сторон жизни,  неизбежно должна
была привести к мысли и об украинизации Церкви. Это  и было  сделано, хотя с
большим  запозданием, как едва ли не последний по времени акт  национального
творчества сепаратистов.  Причина тому, надо  думать, - в большой внутренней
трудности реформы.
     Церковь и без того была "украинской" от рождения. Она возникла в Киеве,
учреждена  киевскими князьями, служила 900 лет  на языке, введенном  теми же
князьями  и всем  киевским обществом  Х-го  столетия. То был  живой  осколок
Киевского Государства. Объявив это  государство  "украинским",  самостийники
автоматически   переносили   новое  имя  на  православную  Церковь.   Теперь
приходилось украинизировать украинское.
     Кроме  того, Грушевскому, как историку, лучше всех было известно, какую
самоотверженную  борьбу с католичеством выдержал южнорусский  народ, защищая
церковно-славянский  язык.  Достаточно  почитать  Иоанна  Вишенского,  чтобы
видеть,  какой  поход  учинен был  против  него  и  какой  мощный  отпор дан
малороссийским народом в XVI-XVII в.в. Язык этот  был буквально  выстрадан и
освящен кровью народа. Очевидно,  по этой причине, а также в  целях единения
всех славян,  Кирилло-Мефодиевское братство уделило в  своем  уставе  особое
внимание    церковно-славянскому   языку.   Провозглашая   свободу   всякого
вероучения,  оно   требовало   "единого  славянского   языка   в   публичных
богослужениях  всех  существующих церквей". Но вот Грушевский,  провозгласив
"долой  славянщину", воздвиг  на него гонение.  Объяснял он  свою ненависть,
подобно  Огоновскому,  "демократическими"  соображениями:  язык-де  мертвый,
непонятный  народу  и  полный  архаизмов.  Но истинная причина  заключалась,
конечно,  не  в этом. Церковно-славянский  язык служил основой  общерусского
литературного языка и  общерусской литературной традиции, и  пока украинский
народ  чтит его,  он не отступит  и  от общерусской  литературной речи. Идея
самостийнической  Церкви,  где  бы  богослужение  производилось  на  "мове",
предопределена львовской  политикой Грушевского. Но она,  как  все начинания
сепаратистов, отмечена знаком ничтожного количества последователей.
     Летом 1918 г. созван был Всеукраинский Церковный  Собор,  на котором о.
Вас.  Липковский  поднял  вопрос  о  богослужебном  языке.  Поставленный  на
голосование вопрос  этот решен был подавляющим большинством голосов в пользу
церковнославянского.  Тогда попы-самостийники,  без  всякого согласия  своих
прихожан, учинили Всеукраинську Церковну Раду и объявили прежнее православие
"панским",  солидаризировавшись с точкой зрения униатского  катехита Омеляна
Огоновского  на  язык  своей  Церкви,  как "реакционный".  "Пора нам, народе
украинский, и свою ридну мову принести в дар Богови и цим найкраще им и себе
самих  освятити и пиднести  и  свою ридну  Церкву збудовати".  Самостийники,
видимо,  не  замечали,  какой  удар   наносили   своему  движению,  объявляя
900-летнее церковное прошлое Малороссии не своим, не "ридным".

Струве  усмотрел  в   нем   величайшего  врага   этой  культуры  -  ему
представляется  вражеским,  злонамеренным  самое  перенесение разговоров  об
украинизме в этнографическую плоскость  как один из способов подмены понятия
"русский"  понятием   "великорусский".   Такая  подмена   плод  политической
тенденции скрыть "огромный исторический  факт: существование русской нации и
русской культуры",  "именно русской, а  не великорусской". "Русский", по его
словам, "не  есть какая-то отвлеченная  "средняя"  из всех  трех терминов (с
прибавками "велико",  "мало",  "бело"),  а  живая  культурная сила,  великая
развивающаяся и растущая  национальная стихия, творимая нация (nation in the
making, как говорят о себе американцы)".
     Только  после  большевицкого  эксперимента, сделавшего  так  много  для
превращения русской культуры в "великорусскую", можно  в полной мере оценить
такую  постановку  вопроса.  Русская   культура  -  "неразрывно   связана  с
государством и его  историей, но она есть факт в настоящее  время даже более
важный и основной, чем самое государство".
     Низведение ее до местной, "великорусской", дает основание ставить рядом
с нею, как равные -  малорусскую и белорусскую. Но ни одна из этих "культур"
- еще не культура.  "Их еще  нет, - заявляет Струве, - об этом можно жалеть,
этому можно  радоваться,  но во  всяком случае, это факт". Недаром  евреи  в
черте  оседлости, жившие по  большей  части  среди белорусов  и  малоруссов,
приобщались не к малорусской  и белорусской, а к русской культуре  {211}. На
всем  пространстве Российской Империи,  за исключением  Польши и  Финляндии,
Струве  не видит ни одной другой культуры, возвышающейся над всеми местными,
всех объединяющей.  "Гегемония  русской культуры в  России  есть плод  всего
исторического развития  нашей страны и факт совершено  естественный". Работа
по ее разрушению  и постановка в  один  ряд с нею  других, как  равноценных,
представляется  ему колоссальной растратой исторической  энергии  населения,
которая могла бы пойти на дальнейший рост культуры вообще.
     Сколь   ни   были  статьи  П.  Б.   Струве   необычными   для  русского
"прогрессивного"  лагеря,  они  не   указали  на  самую   "интимную"   тайну
украинского сепаратизма, отличающую его от всех других подобных явлений - на
его искусственность, выдуманность.
     Гораздо лучше это было видно людям "со стороны",  вроде чехов.  Крамарж
называл  его  "противоестественным"  {212},  а  Parlamentar,  орган  чешских
националистов, писал об "искусственном взращивании" украинского национализма
{213}. До прихода к власти большевиков он только драпировался в национальную
тогу, а  на самом деле был авантюрой, заговором  кучки маньяков. Не  имея за
собой  и одного  процента  населения  и  интеллигенции  страны, он  выдвигал
программу отмежевания от русской культуры,  вразрез со всеобщим желанием. Не
будучи народен, шел не на гребне волны массового  движения, а путем интриг и
союза  со всеми антидемократическими силами, будь то русский  большевизм или
австро-польский  либо германский  нацизмы. Радикальная русская интеллигенция
никогда  не  желала  замечать  этой  его  реакционности.  Она  автоматически
подводила его под категорию "прогрессивных" явлений,  позволив красоваться в
числе "национально-освободительных" движений.
     Сейчас  он  держится   исключительно  благодаря  утопической   политике
большевиков  и  тех стран,  которые  видят в  нем  средство  для расчленения
России.